медной табличкой, украшенной затейливой вязью. Я с трудом — из-за темени в парадной — прочитала слова «Профессор Катушкин Н.И.», написанные явно до революции, старинной каллиграфией, с ятем. Ага, значит, наш уважаемый эксперт — потомственный доктор. Синцов нажал на кнопочку звонка, и он задребезжал, как доисторический будильник. За дверью послышалось шарканье, долго грохотали запоры, и наконец нас впустили в святая святых.
Ну что ж, в этой квартире для полного впечатления не хватало разве что летучих мышей на бреющем полете. Узкие проходы — и потолки высотой как минимум четыре метра, какие-то темные заскорузлые двери по бокам коридора, еле тлеющая лампочка под самым потолком. Старый велосипед и алюминиевая детская ванночка, висящие в коридоре, телефонный аппарат под ними на стене, с которого вполне могли звонить еще в Смольный: «Барышня, Смольный, пожалуйста!» Огромное потрескавшееся зеркало в тяжеленной раме, мимо которого страшно было идти — оно в любую минуту могло сорваться и накрыть проходящего. Да и висело оно так, что из-за тесноты коридора посмотреться в него было невозможно. Интересно, что оно там себе отражало?
И еще — этот непередаваемый запах старинного жилища, в котором никогда не менялись хозяева. Да, одни поколения шли за другими, кто-то умирал, кто-то рождался, но все это была одна семья, чужаков здесь не было.
Эксперт Катушкин в домашней обстановке был одет не менее вычурно и претенциозно, чем на выход: бархатный помещичий халат глубокого синего тона, подпоясанный золотым кушаком с кистями. А под халатом — белоснежная рубашка с неизменной бабочкой, и неистово отглаженные брюки. Мне он поцеловал руку, а Синцову церемонно кивнул. И царственным жестом пригласил нас в комнату, где все стены до потолка закрывали книжные полки, и неизвестно, где были окна, потому что свободные простенки были задрапированы пыльным бархатом. Дневной свет в эту обитель не проникал, а старинная люстра издавала приглушенное темно-желтое мерцание, и в углах стоял мрак.
Я с любопытством огляделась. Высокие книжные шкафы заставлены были внушительными фолиантами в треснувших от времени обложках. И только один шкаф хранил в себе не антикварные издания, а плотные картонные папки с маркировкой на корешках, и мой глаз ухватил на них знакомые фамилии: там перечислены были все маньяки, задержанные в Санкт-Петербурге за последние десять лет. Ага, значит, вот где Катушкин пишет свои проницательные заключения об убийцах и насильниках. Здесь он препарирует их души, обнажая то, что скрыто от них самих в темных глубинах их преступного сознания. Неужели ему тут не страшно одному по вечерам корпеть над досье на самых известных злодеев, перебирая фототаблицы с изображением изуродованных тел, перечитывая страшные признания в смертных грехах?
Катушкин тем временем пригласил присесть за круглый инкрустированный столик и притащил откуда-то потемневший серебряный поднос с рюмками, коньяком и лимоном — нарезанным кружочками и посыпанным сахаром с корицей.
— Рекомендую: «алексашка», — показал он на лимонные кружочки. — По рецепту императора Александра Второго. Правда, некоторые считают, что автор этого рецепта — вовсе даже император Николай Первый.
Мы с Андреем пригубили коньяку из рюмок тяжелого стекла: я — из зеленой, он из красной.
— Это дедовские рюмки, в стекло металл замешивали. Красное стекло — с золотом. Зеленое — с серебром. Ну что, господа хорошие? Старина Катушкин в точку попал? Покатились головы?
Мы с Андреем, перебивая друг друга, стали рассказывать Катушкину о недавних событиях, не забыв и про обезглавленный труп человека, которого мы до сегодняшнего дня считали тем самым маньяком, и про повторное явление маньяка, но уже без лица. Катушкин усмехался в свои жесткие усы и даже потирал руки, не забывая закусывать коньяк «алексашкой».
— Вас, конечно, занимает, как же это старина Катушкин угадал про убийства с отчленением голов, да? Я прав? Конечно, прав, — заключил он, не дожидаясь, пока мы закиваем головами. — А я вам расскажу, расскажу, как пришел к этой мысли. Это на самом деле очень просто. Дело в том, что все преступления уже совершены.
Он заметил, что мы озадачены, и довольно усмехнулся.
— Криминальное сознание ничего, в принципе, нового родить уже не может, разве что небольшие вариации, в деталях. Но, по сути, каждое преступление повторяет какое-то из уже совершенных, а уж про убийства и говорить нечего, к ним это относится в полной мере. Кто бы ни убил на земле, он всегда повторяет за Каином. Вы думаете, почему в разных странах с определенной периодичностью объявляются новые Потрошители? По крайней мере, таковыми их назначает общественное мнение. Ха-ха. — Он рассмеялся своим надтреснутым смехом, и этот зловещий смех эхом раскатился по запыленным углам, потерявшись в томах с историями злодеяний. — Конечно, Джек Потрошитель был один. Все остальные — лишь жалкие подобия. Жалкие не потому, что не осмеливались убивать, нет: многие даже превзошли его в количестве трупов, а уж в жестокости умерщвления — и подавно. Нет, жалкие потому, что подсознательно копировали его, шли по уже проторенной дорожке. А копия всегда бледнее оригинала.
— Так ведь и Джек Потрошитель наверняка первым не был, — заметил Синцов, и Катушкин довольно ухмыльнулся.
— Не был, конечно. — Посерьезнев, эксперт кивнул. — Но благодаря тому, что убийства в Уайтчепле, в Лондоне, в 1888 году подробнейшим образом описаны, от них ведется отсчет. Надо только найти того, от кого ведется отсчет, и дело в шляпе.
Глаза у него сверкнули из-под кустистых черных бровей каким-то сумасшедшим блеском, и мне стало не по себе. Последняя сентенция вообще показалась мне каким-то бредом, Катушкин, кстати, часто изрекал подобного рода парадоксы, которые не знаешь, как понимать. Однако на этот раз он намерен был, кажется, разъяснить парадокс.
— Но сначала — небольшой ликбез, — он испытующе взглянул на нас.
Мы не возражали.
— Ну-ка, скажите мне, что такое серийные убийства? Кто такой, вообще, «маньяк»?
— Маньяк — одержимый манией, — нерешительно сказала я, почувствовав себя словно перед строгим экзаменатором.
Катушкин кивнул и, протянув руку, снял с книжной полки толковый словарь, который услужливо раскрыл на его коленях нужные страницы.
— Итак: мания — это болезненное состояние психики, характеризуемое сосредоточением сознания и чувств на какой-нибудь одной идее, и резким переходом от возбуждения к подавленности. Ожегов.
Он захлопнул словарь и отбросил его в сторону, отчего вокруг нас заклубились золотистые пылинки.
— Так что же, они больные? А, Андрюша? — обратился Катушкин к Синцову, который по привычке покачивал рюмку с коньяком, омывая стенки красного стекла.
Синцов, не отрывая взгляда от содержимого рюмки, пожал плечами.
— Не знаю. Вам виднее.
— И я не знаю, — хитро прищурился эксперт. — Кого-то мы признаем больным и лечим, кого-то здоровым